Последняя электричка
Недавно мне порекомендовали ознакомиться с творчеством популярного японского писателя, Харуки Мураками, а именно с конкретным произведением — «Норвежский лес». Маститый книгочей и Белинский нашего времени — Егор Максудович, заклеймил это произведение очень краткой и безапелляционной рецензией — «чтиво для придурошных барышень и рефлексирующих интеллигентов». Мне стало интересно к какой именно категории отношусь я, коли мне порекомендовали прочесть его.
Чтение не вызвало каких-либо отрицательных эмоций. Читал, практически, запоем, отмечая про себя не совсем обычную манеру письма и простоту изложения. Впечатление на меня, бесспорно, было произведено, и я решился на эту глупую выходку…
И снова осень бросала мне под ноги желтые и мертвые листья. Я шел по городу, все те же маленькие улочки и унылые дома. Все те же безжизненные и равнодушные лица прохожих. Казалось, осень гигантским скребком прошлась по их незащищенным душам, выскоблив все живое и нарождающееся, как врач во время аборта вычищает вздрагивающую полость матки… Абортивный материал, остатки снов, желаний, устремлений, надежд и признаний. Все это лежало у меня под ногами, каждый желтый листок — это чья-то омертвевшая душа…
Ветер. Степной ветер качал черные, продрогшие ветви. Мерзкая зябь пробиралась до самого нутра и заполняла его воспоминаниями и непонятной, но властной тоской. Откуда-то с верхних этажей старой хрущевки, полилась веселая песня «Последняя электричка». «А я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке»… Что-то натянутое до звона, до угрожающего звона, лопнуло и больно хлестнуло по глазам. Я потерял связь со временем, меня затянул и завертел , как безвольную щепку, пестрый водоворот былого.
Была весна, канун майских праздников. Я жил в студенческом общежитии. По вечерам туда приходила веселая и щебечущая стайка городских девчонок-первокурсниц. Чего они искали в нашей обшарпанной общаге? Дух свободы от родительского надзора, самостоятельная и потому интересная жизнь сверстников, легкий и необременительный секс. Не знаю. Но было весело. Я работал в институте и учился на вечернем отделении, в общагу возвращался, как правило, поздно, не раньше десяти часов. Когда получал зарплату или перепадала халтурка, я заходил в магазин и прикупал несколько бутылок портвейна, пива и водки, ну и нехитрую закуску в виде колбасы, консервов и хлеба. В моей, а вернее в нашей — я жил с одним ташкентским парнем, комнате было всегда людно и весело. Толик, моей сосед, отличался аккуратностью, чистоплотностью и умением вкусно готовить, кроме того, в нашем номере был маленький, но собственный черно-белый телевизор «Сапфир». Думаю, наша комната была самой уютной, ухоженной и обеспеченной, в плане комфорта. Комната была маленькой, где-то 3 на 4 метра. Две пружинных кровати, два стола, письменный и «обеденный», пара стульев — вот такой нехитрый интерьер. Телевизор стоял на обеденном столе так, чтобы его можно было смотреть лежа на кроватях. Вечерами, заходили девчонки наши, с общежития, и пришлые, городские. Отношение были простые и непринужденные. Кто-то усаживался к нам на колени, кто-то мог просто прилечь рядом на кровати и смотреть телевизор. Было очень приятно, обняв девушку, смотреть какую-нибудь музыкальную передачу. Щекотать губами шею и ушки первокурсниц, слушать их хихиканье и искусственные повизгивания, вдыхать неповторимый аромат юного тела и, окунаясь в омут мягких девичьих волос, выть от восторга. Играть на грани доступного, возбуждаясь и возбуждая эти теплые, нежные, податливые тела… Естественно, дело доходило и до перепихонов, особенно, когда у нас заводились деньги и спиртное. Когда счастливый жребий выпадал мне, я прогонял соседа в другую комнату, а он, дурачась, имел обыкновение, стучаться в дверь в самые неподходящие моменты и выкрикивать какие-нибудь глупости, вроде того, что он заскочит только на минутку и заберет какую-то важную, жизненно необходимую вещь. Когда везло Толику, а в эти моменты он, как правило, был мертвецки пьяным, мне доставалось по полной программе. Много выпив, я очень быстро отрубался у себя в номере, и Толик, недолго думая, укладывал свою пассию у себя на кровати… Очень трудно уснуть, делая вид, что уснул, борясь с блевотными позывами и слушая эротические вздохи под скрипучий аккомпанемент пружин…
Ее звали Аней. Это была высокая, крупная, хорошо сбитая девушка. Мне никогда не нравились полноватые девушки, но Аня была чудом. Большие, широко расставленные глаза, широкие скулы и постоянный, неугасающий огонек во всем, в походке, жестах, словах и неотразимой улыбке. Было в ней что-то от котенка, игривого и беззаботного, и почему-то диссонанс между внушительной фигурой и почти воздушным поведением не отталкивал, а магнетически притягивал. Мне нравилось обнимать ее сзади, и ей этой очень нравилось, она могла подолгу лежать со мной на кровати, не раздеваясь и доводя меня и себя до одурения. Но что-то удерживало ее от продолжения и столь вожделенного завершения. Я особо не расстраивался, по молодости лет мне самому было интересно, где этот порог сексуального раздражения, после которого у девушки просто снесет крышу.
И вот весна. Май. Аню я встретил в институте. Она была чем-то опечалена, исчез, столь любимый мной огонек, угасла искорка в ее глазах. Я отвел ее в глухой конец коридора, обнял и спросил в чем дело. Она со слезами в голосе поведала о том, что ее бросил парень (он у нее оказывается был!). Я, как мог, посочувствовал и… «уговорил» пойти со мной в общежитие, в наш пустой номер… Она была сломленной, надорванной и беззащитной.
Мы уже зашли в комнату, но Аня продолжала рассказывать о своем парне, он был юным, только что окончившим училище, лейтенантом. Говорила, что без ума от него, от его офицерской выправки, от его военной формы и парадного обмундирования… И вот, он ее бросил, завел себе другую и прочее в таком духе. Замолчала она только тогда, когда я стал ее раздевать…
Помню, как снял с нее платье, положил на постель, помню непропорционально маленькую, но восхитительную грудь с нежными маленькими сосками. Мягкий и податливый живот, шелковистую кожу, и тонкий, сводящий с ума, аромат ее тела… Все уже было в самом разгаре, когда она вдруг посмотрела мне в глаза и промолвила: «Не надо…», а когда я вопросительно уставился на нее, повторила: «Не могу… Не надо…». Меня словно огрели хлыстом, и как-то вспыхнуло и запульсировало в затылке.
Желание пропало. Возбуждение исчезло, как не бывало. Я сел на край кровати и закурил, она надела мою рубашку и ушла в ванную.
Вернувшись, Аня включила утюг и начала гладить свое помятое платье. И снова жалобным ручейком полился рассказ о ее замечательном, но, увы, потерянном лейтенанте… Я слушал, кивал и утешал ее, как маленького обиженного ребенка… По телевизору шел концерт по заявкам, и многократно крутили эту веселую, беззаботную песню о последней электричке…
Мы шли к ее дому, ей захотелось пить, и я купил банку «7 Up».
— Вот здесь я живу… Не надо провожать меня до дверей.
Позже мы неоднократно встречались в институте, иногда вместе обедали в нашей столовой. Стоял июнь, было жарко, шла сессия. Она подолгу пропадала в лабораториях и библиотеке, нагоняя «хвосты» и получая допуски к экзаменам. Ни разу, ни она, ни я уже не пытались сблизиться. Что-то умерло в ней, а может быть и во мне.
Сдав экзамены, она перевелась в другой институт и уехала из города, а спустя полгода ее близкая подруга нашла меня и, многозначительно улыбаясь, передала привет от Ани… Что-то кольнуло, шевельнулось в животе и тоскливо заныло, засосало… Я вежливо улыбнулся и спросил про нее. Какие-то банальные вещи — где она, в каком институте учится. Но почему-то не попросил ее почтового адреса.
Прошло больше года, была зима, и я встретил Аню в фойе института. Это было настолько неожиданным, что я не смог даже толком поздороваться. К тому времени у меня уже родился сын, я был женат… Я просто обнял ее, как когда-то … Мы долго стояли у подоконника, говорили друг другу какую-то чепуху и, наконец, она ушла, бросив напоследок мягкий и укоризненный взгляд…
Были у меня девушки и до и после нее. Кого-то я любил и люблю до сих пор, кто-то был просто случайной партнершей, но только эти глаза, только эти слова, наполненные болью и невыразимой тоской, мне никогда не забыть. Никогда…
А ноябрь выл. Ноябрь срывал и уносил пожелтевшие души куда-то вдаль, к какому-то запредельному кладбищу, и в этом хороводе, в этой кутерьме пожухлой листвы улетало что-то мое, недосказанное, недопонятое, навсегда потерянное и почему-то дорогое, с ясным и простым именем Аня.
©2004