Откуда пошло есть «Время Оно».
«Он с детства с музыкой дружил,
А их так мало — нот…
Но если что-то одолжил,
То, видимо, вернет…»
(Эпиграмма на Р.Паулса,
приписываемая А.Иванову)
«Читайте эту книгу в светлое время суток, иначе рискуете разбудить хохотом отошедших ко сну соседей за стенкой, — рекомендует Александр Бушков в совершенно несвойственной ему восторженной манере. — Перед вами — то ли мастерская пародия на «фэнтезийные» романы, то ли отточенная «игра в бисер», то ли идущее от скоморошества лихое славянское зубоскальство. А может, все вместе — и ещё что-то неопределимое, что только и делает человека талантливым…». Помните, о ком это? Ну, кто не помнит, тому и читать не стоит.
Примерно так же или ещё более восторженно широкая публика встретила вышедшую в 1997 году и несколько раз с тех пор переиздававшуюся трилогию Михаила Успенского «Там, где нас нет», подтвердив тем самым, что все новое — это более или менее забытое старое. А в этот раз оно и забыто-то как следует не было.
Вот и Б. Стругацкий, стреляный литературный волк, коренной столп советской фантастики, так пишет про своего благодарного ученика: «Михаил Успенский — полный кавалер всех отечественных премий в области фантастики. И, как один из талантливейших писателей своего поколения, он достоин этих наград…».
Ой лукавит Борис Натанович, а может, просто щедрый он душою человек. Уж кому, как не ему, знать, откуда пошел этот популярный ныне псевдоскомороший стиль:
«…Годзилла прожег стену между Аукалкой и Уголовницей, ворвался во двор и зашел защитникам в тыл… В осаде же сидела нечисть бывалая и самоотверженная, братья Разбойники сидели, Соловей Одихмантьевич и Лягва Одихмантьевич, с ними — Лихо Одноглазое, а также союзный злой дух Кончар по прозвищу Прыщ. И Годзилла, естественно, пострадал через дурость свою и жадность… Соловей Одихмантьевич на пороге Аукалки дрался весело и бешено, не отступая ни на шаг, Лягва Одихмантьевич по малолетству отдал было первый этаж Кикиморы, но на втором закрепился, раскачал башню и обрушил её вместе с собою на атаковавшую его голову в тот самый момент, когда хитрое и хладнокровное Лихо Одноглазое, заманившее правофланговую голову в селитряные подвалы Уголовницы, взорвало башню на воздух со всем содержимым. Лишившись половины голов, и без того недалекий Годзилла окончательно одурел… Захмелевшего Беовульфа Соловей Одихмантьевич прикончил акустическим ударом, после чего сам скончался от множественных ожогов…» © «Сказка о Тройке», 1967.
Впрочем, Борис Натанович и сам не без греха. В коротком отрывке из повествования о Тройке легко узнаются мотивы, да и собственно сюжет некогда всенародно любимой песни В. Высоцкого. Мы вообще любим все делать всенародно.
Однако в то просвещённое, а ныне забытое время социальной справедливости, когда взыскательный читатель требовал от фантастики увлекательности, определённой идейности в хорошем смысле слова, интеллектуального наполнения и, конечно же, сочной и легкой манеры изложения, ни к чему из вышеперечисленного не обязывающий псевдоскомороший стиль не прижился как-то, не нашёл своего читателя, хотя и оставил в миллионах читательских умов отчётливую зарубку.
Тем не менее в то время, к сожалению, появления в печати цельных и законченных произведений в этом стиле не отмечалось.
«Сказка о Тройке» была опубликована впервые в журнале «Смена» спустя 20 лет после ее написания, в 1987 году (до этого распространялась в самиздате, причем, похоже, содержание значительно отличалось), однако успеха, подобного «Понедельнику…», как-то не стяжала. И лишь спустя десять лет после публикации, когда качество наполнения книжного рынка упало ниже канализационной трубы, вновь возродился или был искусственно вызван к жизни тот самый стиль, который теперь принято называть стилем М. Успенского. Впрочем, есть все основания полагать, что собственно М. Успенский был знаком с текстом «Сказки…» и задолго до её официальной публикации.
Тем непонятнее десятилетний провал между публикациями «Сказки..» и «Там, где нас нет…» (хотя, скорее всего, первая книга трилогии была написана несколько раньше). Неужто идея была более 10 лет похоронена и всплыла совершенно неожиданно, силою вещей?
Никак не мог я этого понять, ведь что-то в глубинах памяти цепляло, говорило — где-то я это уже читал, было, было, было… Тут и позвонил мне мой однокашник, книгоман и злой фанат-зенитчик. Сразу после приветствий и лобзаний он спросил меня, знаком ли я с творчеством Успенского, и тут же напомнил, что, работая вместе в Эстонском морском пароходстве, читали, читали мы в записях ИВЦ пароходства некие произведения, до слез похожие по стилю на «Там, где нас нет…» и «Устав соколиной охоты». (кто помнит те благословенные времена, знает, конечно, что работники вычислительных центров обменивались магнитными лентами с популярными, а зачастую самиздатовскими текстами). Тут я взял лопату и пошел в архив.
Копаясь там (ну нравится мне это занятие), обнаружил я в культурном пласте исторического материализма несколько любопытнейших документов, датированных аккурат 1987-1988 годами. Насколько они похожи на произведения Успенского — судить вам. Знаком ли был М. Успенский с ними? Маловероятно, хотя… кое-где даже герои смутно похожи. Кстати, сам я спустя много лет обнаружил копии этих документов в одном из ИВЦ Мурманска, что позволяет говорить об их достаточно широком распространении в тогдашнем прообразе виртуальности.
Есть ли основания обвинять М. Успенского в плагиате? Сомнительно. Разве что в успешной эксплуатации чужой идеи. Его произведения самодостаточны и оригинальны, сюжеты свежи и самобытны, хоть высокоинтеллектуальным чтением это и не назовешь. Развлекуха.
Скорее предлагаемые вам произведения и творчество Успенского имеют одни корни, один источник — упоминавшихся здесь титанов Стругацких.
Просто время, видимо, такое пришло. Крызис.
Итак, предлагаю вашему вниманию три небольших рассказика от 1987 года. Это не поздняя мистификация, у меня имеются их древние распечатки, каковые я могу предъявить любому Фоме неверующему, желающему вложить грязные пальцы в мои раны, а автора я знал лично, сволочь был изрядная, и фамилия его была не Успенский. Не вдаваясь в обсуждение их литературных достоинств, отмечу только, что автором и была, по его словам, которым в общем-то верить можно через раз… была поставлена задача сделать реплики и обороты узнаваемыми в русле постмитьковской стилистики, пробуждающими у читателя смутные ассоциации, что где-то он это уже слышал… видел… нюхал… В общем, автор и сам изрядный плагиатор, за что боролся, на то и напоролся, и на Успенского жаловаться нечего.
Любящий вас
Сигизмунд Трах
К последнему морю
отпуск длиною в три тысячи километров
Над берегами великой сарматской реки Итиль занималась заря. Дымили костры двинувшихся кочевий.
Однако не до красот природы было Батыге Джучиевичу, и не гордость несокрушимой силой буйных татарских орд заставляла его вот уже битый час вглядываться вдаль. Джихангир ждал результатов разведки.
С утра он послал пятерых самых ловких нукеров произвести замеры параметров воздушной среды в районе села Гадюки Семибатюшные.
В селе Гадюки Семибатюшные был прописан и проживал по месту прописки богатырь Федор Горомясов, несокрушимый силач, близкий друг пограничника Карацупы и его собаки Джульбарса, племянник Ильи Муромца и победитель редкого экземпляра пятиголового Змея Горыныча.
Змей этот, худосочный потомок Лернейской гидры, безвылазно проживал в семибатюшкинском болоте в течение последних пяти веков. В одну из суровых зим, одичав от бескормицы и стылой торфяной воды, робкое пресмыкающееся выползло на Гадючий тракт, привлеченное одуряющим запахом картошки с луком из деревни.
Тут-то и накрыл осмелевшего гада бдительный Федот.
Две головы зверя вели непрерывное наблюдение, а три понахальнее торопливо доедали гулящую водовозную кобылу Клеопатру. Федот, размахивая иззубренным мечом, вырвался из кустарника и после непродолжительной погони настиг болотную нечисть. Тварь молила о пощаде, требовала прокурора, но циничный Федот со словами «Закон — тайга!» безжалостно отпилил мечом все наличные головы.
В дальнейшем шкура этого змея была вывезена в местный краеведческий музей, откуда через год сбежала, не вынеся тяжелых условий работы.
Точное количество задержанных Федотом нарушителей государственной границы не поддавалось исчислению, так как по суровым обычаям времени Федот немедленно по задержании выводил супостата в расход.
Слава пограничника Горомясова росла и ширилась. Сам свет-Владимир князь не раз и не два говаривал: «Пока Федот на посту — граница на замке!». Федот ценил доверие и даже однажды из служебного рвения изрубил в капусту двух бежавших из монгольской неволи коров холмогорской породы.
Зная все это, Батыга Джучиевич предвидел тяжелые потери в живой силе и технике.
— Где разведка, кара маймун?! Мен ултрем син шошка! — взревел джихангир, потеряв остатки терпения. Это он так ругался.
Начальник армейской разведки побледнел. Повинуясь знаку кагана, приблизился палач с ручной череподавилкой. Дело было на мази.
— Добрые вести, джихангир! — петушьим криком завопил начальник разведки. — Вон они скачут, Великий!
В желтых клубах пыли, горяча взмыленных коней и размахивая анализаторами ВПХР, мчались они, сыны степей и ветра, и Батыга отвернулся, скрывая нечаянную слезу, и радостные военачальники топтали почву с лихим татарским визгом, и рождался день, восход, восход до слез, граждане.
Молодой запыленный нукер ловко соскочил с коня.
— Говори, — потребовал Батыга Джучиевич.
Интенсивность запаха в трех километрах от предполагаемого эпицентра соответствует потреблению объектом около двадцати трех бурдюков условного кумыса. И она растет, Великий!
— Пора, — решил Батыга Джучиевич.
Пора! Монголы падали в седло и, завизжав, уносились в степь. К вечеру вся монгольская армия перешла границу.
Из кустарника за ними неотрывно наблюдали умные и печальные еврейские глаза Иосифа Соловейчика.
Иосиф Соловейчик, по прозвищу Изя-торбохват, родился в семье печально знаменитого Семена Иммануиловича Соловейчика, более известного в средней полосе России как Соловей-разбойник. После того, как в Одессе органы прочно сели второразрядному скокарю Соловейчику на хвост, семья перебралась на периферию. Здесь папа стяжал совершенно неожиданный успех. По всей стране поползли слухи о том, что будто в районе Саратова выходит из лесу чернявый мужик в бараньей шапке, а рожа самая разбойничья, и свистом опрокидывает мотоциклы, и нет на него никакой управы. Взвод ВДВ будто бы охотился на него месяц, но, понеся тяжелые потери, отступил к месту дислокации.
Слава Соловейчика-старшего достигла совершенно невероятных высот, когда он однажды молодецким ударом тяжелого чекана завалил грузового слона, следующего чартерным рейсом в Персию с грузом туалетной бумаги. Погонщики в страхе разбежались, и наглый тать беспрепятственно завладел всем грузом, в котором главную ценность представлял неуклюжий фаянсовый писсуар, расписанный под хохлому. Этот трофей потом долго висел на стене в гостиной, напоминая домашним о славных подвигах главы семейства.
Мама Изи, Тамара Моисеевна Соловейчик, урожденная Бляхман, была тучная крикливая еврейка с легким и жизнерадостным характером. Изя долго не мог понять, отчего грозный и неукротимый в бою Семен Иммануилович боится жены больше, нежели карающей десницы правосудия. Но однажды любознательный, как все еврейские дети, Изя в щелочку родительской спальни подсмотрел, как Тамара Моисеевна с лицом, густо намазанным питательным кремом, надвигается на забившегося в угол кровати папу. Изя на всю жизнь запомнил папин взгляд, остановившийся от привычного ужаса.
… Свет-Владимир князь обеспокоился участившимися случаями наглого и бесстыдного разбоя на дорогах, справедливо полагая, что грабеж населения есть прерогатива государственной власти. Из Киева приехал Илья Муромец с инспекционной поездкой и увез папу-Соловья в столицу, где по согласованию с тамошними властями снес папаше удалую башку. Семья осиротела, из дома ушел ставший привычным достаток.
Муки голода вывели Изю на большую дорогу. Однако Изя не пошел по стопам отца, так как с детства учился играть на скрипочке и к гоп-стопу не имел склонностей, способностей и необходимых навыков. Оголодавший Изя спрыгивал с ветвей деревьев на проходящий караван и, воровским образом ухватив чью-либо торбочку с продуктами и носильными вещами, а при удаче и кошелек, скрывался в чаще. Очень редко его пускались догонять, ещё реже догоняли, но, догнав, били долго и с чувством. Изя покорно принимал кару, лишь изредка беззлобно матерясь.
Несмотря на явную несхожесть характеров, происхождения и служебных обязанностей, Федот и Изя подружились. Взаимному сближению немало способствовал особый сорт мухоморовой настойки, изготовляемой в селе Гадюки Семибатюшные на экспорт в гиперборейские страны.
… Подсчитав силы врага, Изя-торбохват тяжело поднялся в воздух и полетел к Федоту, чтобы сообщить о неприкрытом и наглом монголо-татарском нашествии. Еще на подлете к Федотовой усадьбе Изя почувствовал одуряющий запах мухоморового перегара и понял причину внезапной смелости монгольских военачальников. Он опустился на крышу и по трубе съехал в холодную печку. Федот спал, уронив голову на могучие руки. Груды объедков и пустых бидонов говорили о продолжительности этого рекордного запоя.
Под печкой зашуршало. Оттуда высунулась мохнатая лапа и, схватив большую баранью кость, утащила её в подпечек, и там зачавкало, захрустело, заворочалось что-то большое и мохнатое. Ни разу ни Федот, ни Изя не видели обладателя этой лапы — жил он под печкой давно, но знакомиться принципиально не желал, лишь изредка воровал по ночам простоквашу. Федота он не любил особенно за пагубное пристрастие к алкоголю и привычку мочиться в подпечек.
Изя пнул Федота пониже спины. Федот заворочался и, разлепив заплывший глаз, мутно оглядел Изю, как бы спрашивая: а чего тебе надобно, добрый человек? Добрый человек тем временем, не чинясь, съел кусок вареной колбасы и запил доброй порцией мухоморовки.
— Здорово, Торбохват, — прохрипел Федот. — А налей-ка и мне малую толику.
— Мой папа в Одессе, — холодно сказал Изя, не отвечая на приветствие, — поздравлял зажиточных граждан с добрым утром и имел на этом таки неплохие деньги.
— Черт … при чем тут папа… какое ещё доброе утро…дай кружку, жидовская морда! — зарычал Горомясов, косясь на остатки настойки в графине.
— Мой папа, — невозмутимо продолжал Соловейчик-младший, — рано утром звонил в дверь зажиточного гражданина. Когда гражданин отпирал цепочки и осведомлялся о причинах столь раннего визита, папа ударял его по голове по всем правилам советской медицины. Гонорар папа обычно брал вещами и драгоценностями.
— И кого мы сегодня будем бить по голове? — оживился Федот.
— Милый Федя… выражаясь фигурально, я уже позвонил вам в дверь и вы мне открыли…
— А я тебе, лишенец, ноги вырву, — обрадовался Федот.
— Но Изя не дал Федоту развить эту благодатную тему.
— Сегодня утром, — сообщил он, — монголы, около пятидесяти тысяч, перешли границу.
— У нас же пакт о ненападении, — не поверил пограничник.
А что был Батыге Джучиевичу пакт о ненападении. Чихал он на него и кашлял. Ему орду кормить было надобно, а орда была наглая, попробовавшая крови, привыкшая питаться полноценной белковой пищей. Меж тем на баранов третий год был неурожай, рис из Китая поступал нерегулярно, и воины начинали роптать.
А ещё была, надо сказать, у простого монгольского парнишки Бату сызмальства мечта. Хотелось ему хоть раз в жизни помыться, да в степи вода на вес золота, оттого и говорят монголы: «Кто смывает с себя грязь — смывает счастье». Даже став джихангиром, не мог Батыга позволить себе такое расточительство — не поняли бы его верные нукеры и аскеры, прокатили бы на выборах, а там, завернув в кошму, и удавили бы по дикому монгольскому обычаю.
Меж тем слыхал Батыга от верных людей, что далеко, за страной Паннонией, где люди каждый день едят гуляш с перцем, есть Море — водяная степь, а за ним ничего уже нету, край. И в море том не просто моются, а просто-таки молодеют от омовений и с болезнями расстаются, ибо вода там — как кровь, теплая и соленая. Много чего ещё рассказывали, но в те сказки уж Батыге и не верилось, а вот море увидеть мечтал.
Что уж тут долго думать — крикнул: «По коням!», а орде говорить два раза не надо, тем она и живет. Прокатиться к морю о-двуконь, пограбить народонаселение, сисястых европейских девок попутно потискать, туземцам вдуть по самую сурепку, чтоб имя монгола стояло честно и грозно, да и от жен своих постылых и узкоглазых отдохнуть слегка — и все забесплатно, ибо горе побежденным. Типичная психология Востока, и с нею ничего не поделать.
А дальше было все, как в книжках — неравный бой маленького погранотряда, который врагу не удалось застать врасплох, с многотысячной ордой, махнул налево — улочка, направо -переулочек, досталось татарам крепко, да разве всех перебьешь. Потом — горечь отступления, «врагу не сдается наш гордый варяг», окружение, партизанский отряд, Евпатий Коловрат, Денис Давыдов и Вера Засулич.
Триста лет катались татаре к морю, триста лет стонала под ними земля Русская. Все рынки заполонили, девкам подолы оборвали, евреев из торговли потеснили и примучили, по улицам поперек ездили, ибо таков татарский обычай.
Все это время Изя с Федотом из седла, можно сказать, и не вылазили, сухою корочкой питались, прижимали татарву где возможно было, грабили баскаков и брали Казань. За головы их татаре награды назначить не додумались по бескультурью, ловили сами, а то бы продали их простые люди русские ни за понюх табаку, да ещё б и головы в пакетике принесли.
Потом был заговор Пересвета с Челубеем, протоколы сионских мудрецов, Куликовская стрелка, где москворецкая братва вломила-таки татарской рыночной мафии, взяла под себя, обложила податями непомерными и жаловаться не велела. Тут монгольское иго и кончилось, татаре кто в дворники пошел, кто под братву.
По окончании же монгольского ига пути друзей разошлись. Изя пошел по торговой части, стал родоначальником кооперативного движения, дважды сидел за хищение госсобственности в особо крупных, трижды разорялся. Последний раз побратимы виделись, когда Изя уезжал в Землю Обетованную, куда, по слухам, не доехал, устроился баталером на «Пинту» и добрался с Колумбом до Америки, опередив первую волну еврейской эмиграции. Все же на Руси еврею развернуться негде, не тот масштаб, понятие частной собственности напрочь отсутствует и от местной водки сплошной убыток казне и здоровью.
А Федот взял себе фамилию Верещагин и служил на юге начальником таможни. Контрабандисты его не любили за принципиальность и часто кричали ему: «Верещагин, уходи с баркаса!». А он не уходил, ему за державу было обидно.
Василий Турсун-заде, шах Кокандский
Историческая ретроспектива
цена 5 рублей
С минарета уже битый час голосил муэдзин, сзывая правоверных на молитву. А они все не шли и не шли. Пронзительный голос муэдзина резал уши, путал мысли, не давая шаху сосредоточиться на послеобеденной медитации.
На кол бы тебя, горластого… вот там бы и поорал, — рассердился Василий, шах Кокандский.
Василий возлежал на пышных подушках. Гибкие танцовщицы услаждали властителя половецкими плясками, а Зубейда, на правах старшей жены, любовно щекотала шахские пятки. Василий курил толстую папиросу.
Начальник дворцовой стражи проворно зашлепал босыми пятками к выходу. Через минуту вопли муэдзина стихли.
— Уже исполнено, великий, — доложил начальник стражи, возвращаясь.
Василий выглянул в низкое окно. Двое дюжих молодцов из дворцовой охраны сноровисто заколачивали в тощий зад муэдзина суковатый кол.
— Хватит, — велел богоподобный.
Охранники извлекли наполовину забитый инструмент и поставили преступника на ноги.
— Славь великодушного шаха, — шепнул один из них.
Муэдзин, отряхнувшись, вскричал:
— О великодушнейший! Воистину доброта твоя…
Шах, не слушая, ушел вглубь сераля.
Умостившись на подушках, Василий, поглаживая живот Гюльнар, вновь предался воспоминаниям. Воистину первой красавицей мусульманского мира была Гюльнар: глаза её, по выражению придворного поэта, походили на двух вспугнутых птичек, а в пупок помещалась унция розового масла.
Еще не так давно её звали Маша, но после того, как Василий подверг её страстной мусульманской любви, Маша решительно порвала с сектой баптистов-пятидесятников и с мусульманским миром вообще. Василий-то был ого-го ещё.
Василий вспоминал свои молодые годы.
Трудным было детство кокандского шаха. Папа властителя, известный пьяница Хисматулла Иванович Пирназаров, сына не любил. Частенько папаша бивал Василия пудовым кулаком по неокрепшему черепу, приучая сына к ударам судьбы. Но Василий все вынес, все перетерпел, не пропало даром папашино воспитание. Достигнув совершеннолетия, Василий отравил папу незрелыми помидорами с чесноком.
Потом судьба долго носила Василия по свету. Он служил в мафии, торговал женщинами, долгое время работал на сигуранцу. Трудно было Васе.
А вот сейчас Василий достиг вершин, он курит дорогие папиросы, его пятки ласково щекочет Зубейда, а под нетерпеливой рукой мягко пружинит круглый живот Гюльнар. Хорошо жить на Востоке, что тут ещё скажешь.
Внезапно нить размышлений шаха прервал посторонний звук. Василий огляделся.
Под низким потолком сераля бестолково кружила жирная зеленая муха. Василий превратился в паука, догнал муху, поймал её и съел. Потом он спустился вниз, пошарил под лежанкой, достал таракана и тоже съел. Потом он отдохнул, принял прежний облик и велел подать водки.
Водка попала не в то горло, и Василий долго кашлял, прежде чем занюхать её вчерашним носком. Эту аристократическую привычку он приобрел в Казанской пересыльной тюрьме, где и сам однажды бывал по совершенно пустячному делу. Прокашлявшись, шах укрылся теплым одеялом, загнал под него Гюльнар, отослал Зубейду и предался томной неге.
В это время грянула Великая Октябрьская Социалистическая революция. Заржали вздыбленные кони, пахнуло порохом, и в опочивальню вошли двое с каменными лицами. Деревянные коробки маузеров бились об их затянутые в кожу бедра.
— Гражданин Турсун-заде? Вы арестованы.
Гюльнар ловко вывернулась из-под одеяла, снова стала Машей и вступила в комсомол.
Василий превратился в паука и убежал в пустыню, где и провел остаток жизни, питаясь сушеными кузнечиками. Разыскивая его, органы НКВД изловили не одну сотню пауков. Их личности установить не удалось, и все они были выведены в расход.
Так в Коканд пришла Советская власть.
Из мрачного средневековья
Трагический сюжет
«Замуровали, аспиды», — с обидою на жизнь подумал Игнатий Христопродавцев. Отчаянье охватило его. Игнатий достал из складок рясы ручную кулеврину и выстрелил себе в голову. Картечь с визгом ударила в широкий лоб Игнатия и запуталась в остатках его волос. «Однако», — подумалось ему. Игнатий вытряхнул картечь из бороды и огляделся. Помещеньице было то ещё. Гнилостные миазмы наполняли мрачный каземат. В клубках зловонных испарений копошились слизистые тела поганых носопяток. В темной нише одиноко стояли чьи-то волосатые ноги.
Как есть замуровали, ещё и штукатурка не просохла.
Игнатий Зороастрович Христопродавцев, видный теолог, подающий надежды инквизитор, изобретатель патентованного средства от импотенции и двуплечего рычага для выкручивания пальцев ног, создатель первого в истории кинескопа (впрочем, кинескоп этот все равно не работал, поскольку электричество ещё не было изобретено)… словом, тот самый гражданин Христопродавцев И.З., 47 лет, ранее не судимый, был приговорен Конклавом к погребению заживо за богохульное утверждение, что Земля-де имеет форму шара и вертится, сука.
Впрочем, это вполне могло бы сойти ему с рук, не тридцать седьмой уж был на дворе, но тут во время крестного хода Игнатий не удержался, стянул-таки при помощи врожденных способностей к телекинезу у Великого Инквизитора двухфунтовый нательный крест чистого золота. Тут-то ему все и припомнили: и бабушку-цыганку, и дедушку-схизматика, и богопротивный образ мыслей. А не тяни на Аристотеля. Или хотя бы рук не распускай.
Деятельная натура Игнатия не позволяла ему спокойно сидеть на месте и дожидаться смерти. Нет, не таков он был, Игнатий Зороастрович, он и весь народ израилев посрамил бы своею неутомимой живучестью. Вскинув на плечо разряженную кулеврину, Христопродавцев бодро зашагал вглубь подземелья. А куда ещё?
Идти было трудно. Из темноты пикировали нетопыри и гадили ему в тонзуру. Из стен выплывали привидения, шепча непотребное, а одно со сладким стоном: «Игнаша!» облапило его, прижимая к необъятной груди. Игнатий раздраженно отпихнул его прикладом кулеврины.
— Кыш, интердевочка… у меня сейчас целибат.
Привидение насмешливо фыркнуло, но отстало. Целибат — дело святое и зачастую мучительное.
Долго, долго шел Игнатий. Шел он запутанными лабиринтами, переходил вброд подземные реки, иногда ползком, а были и такие места, о которых говорить не хочется. Иногда, чтоб подбодрить себя, Игнатий пел хором, или читал вслух акафисты, а то и просто бормотал невесть что. Трудно ему было, другой бы лег и помер давно, да не хватало Игнатию христианского смирения, на что и пенял ему не раз Великий Инквизитор, только не слушал его Игнатий, а теперь и винить уж некого.
Постепенно пол пошел под уклон. Запахло копотью и креозотом, и Игнатий неожиданно вышел в огромную полутемную пещеру. Поперек пещеры пролегала железная дорога, начинаясь у одной стены и таким же загадочным образом обрываясь у другой.
Игнатий присел на насыпь, достал кисет, свернул самокрутку и закурил. На ароматный запах из темноты вылез здоровенный, с теленка, таракан и молча присел рядом. Молчал и Игнатий. А что тут скажешь?
— Зернебок, — дружелюбно представился таракан. Игнатий, не глядя, протянул ему кисет. Таракан смутился.
— Игнатий Зороастрович, да вы не подумайте чего… я, конечно, таракан, но понятие имею…
— К делу, — сухо сказал Игнатий.
— С просьбочкой я, Игнатий Зороастрович, — заторопился таракан, — сами видите, голодно здесь, а вы, я знаю, телекинезчик… там, двумя ярусами выше, задвижка мусоропровода… не откажите повернуть…
— В какую сторону? — машинально спросил Игнатий. Нет, не то, он хотел спросить, совсем не то. Игнатий вскочил, ощущая прилив новых сил пополам с мучительной надеждой.
— Позвольте… так наверх ведет мусоропровод?!
— Ведет, Игнатий Зороастрович, как без этого, — согласился Зернебок. — Без него бы мы совсем пропали. Да только вам туда ходу нет. Во втором колене Васька Мохнаткин живет… нечисть тертая, бывалая, его даже из профсоюза исключили… так он вас нипочем не пропустит. Он и нам пайку сократил, упырь, по иждивенческой раскладке уж месяц как питаемся.
— Мохнаткин, говоришь? — нехорошо улыбаясь, протянул Игнатий. Знавал он одного Мохнаткина, царствие небесное, и управу на него тоже знал, не зря ещё в бурсе заучивал труды святых отцов про всякую нечисть. Быстрыми шагами он подошел к мусоропроводу, умело зарядил кулеврину, просунул руку в темное жерло трубы и нажал спуск.
В трубе загрохотало. Из отверстия вывалился оконтуженный Васька Мохнаткин, гора картофельных очисток и несколько консервных банок. Мохнаткин неловко шмякнулся на банки и ошалело завертел головой, пытаясь прийти в себя. Однако, заметив приближающегося Христопродавцева, Васька ловко сплюнул ему на запыленный сапог и проворно скрылся в мусоропроводе. Несколько секунд он чем-то гремел там, устраиваясь, потом из отверстия понеслись унылые многоэтажные ругательства. Не глянулся ему Игнатий, сразу видно, тут и говорить нечего.
Больше зарядов у Игнатия не было. Игнатий отбросил бесполезную кулеврину, сел на насыпь, обхватил голову руками и тоскливо завыл.
— Да полно вам расстраиваться, Игнатий Зороастрович, — захлопотал вокруг него Зернебок. — Мы и тут с вами таких делов наворочаем… Откушайте-ка лучше селедочки, вот и банка почти непочатая…
Таракан совал Игнатию дурно пахнущую банку, суетился, переживал искренне, нешуточно. Жаль ему было Игнатия, да что поделаешь, судьба.
Игнатий, не слушая, махнул на таракана рукой и медленно побрел по шпалам. Когда вдали загудел неапольский скорый, он встал на колени, перекрестился и лег на холодную подрагивающую рельсу тощей щетинистой шеей. Через минуту его голова запрыгала по щебенке насыпи.
Великий Инквизитор поднял глаза от лежащих на столе бумаг на очередного посетителя.
— Игнатий?!! — в ужасе вскричал он, обмахиваясь крестом. — Чур меня, чур!!! Изыди!
Посетитель был тощ, небрит, оборван. Из-под полей обтрепанной шляпы фанатичным огнем светились удивительно знакомые глаза цвета табачной жижицы. Под мышкой он держал самодельный глобус.
— Ошиблись вы, — мягко молвил человек с горящими глазами. — Галилео Галилей моя фамилия.
©Сигизмунд Трах, январь 2002