От переводчиков
Перевод с японского дело трудное, поэтому дело продвигается достаточно медленно. Тем более когда вокруг столько соблазнов. Но мы с Сигизмундом надеемся перевести этот эпохальный труд 14 века, случайно оказавшийся в коробке с воблером Йу-Зури. Редакция приносит извинения, за публикацию столь сырого материала, ибо только его важность оправдывает публикацию оного в таком неприглядном виде.
Вредколлегия.
Троллингуй Моногатари
1
Рассказывают, что в былые времена, когда в Стране Восходящего Солнца еще не испортились нравы, на омываемом жемчужными водами Внутреннего моря острове Сикоку, близ Токусимы, собрались трое ками и провели ночь в дружеской беседе. Среди них был Сува, бог моря, Инари, бог риса, а имя третьего божества осталось неизвестным, возможно из-за некоторых прискорбных разногласий между Сусаноо но микото и Аматэрасу-омиками, имевших место в то неспокойное время. О чем они говорили, нам неизвестно, однако поутру на месте их встречи на берегу Йосино сам собою воздвигся украшенный резьбою стол на двенадцати ножках, а на нем серебряное блюдо весом в десять канн, на котором возлежал целиком зажаренный буйвол. Вокруг на четыре стороны и восемь направлений были расставлены изящные плошки с толченым чесноком, пряностями и прочими приправами, а в боку буйвола торчал кривой сяньбинский нож длиною в двадцать сан, рукоять которого была богато украшена изображениями спаривающихся карпов и драгоценными каменьями двенадцати видов. Любой почитающий истинных богов мог увидеть этот стол, и, подойдя к быку, отрезать ножом подобающую порцию и утолить свой голод.
Увидев это, Инари прослезился и сказал:
И остальные син умилились такому чуду и разошлись по своим делам.
2
Однако мудрые ками, увлеченные беседой, позабыли создать палочки для еды, а может быть, сделали это умышленно, чтобы испытать добродетель своих почитателей. Множество паломников приходило на берега Йосино, и перед некоторыми из них в часы благочестивых молитв действительно появлялся священный стол с жареным буйволом. Однако ни один из них не смог вкусить божественного подарка, ибо есть пальцами, как это делают варвары, не знающие закона, недостойно мужа, почитающего предков и соблюдающего приличия.
Высокородный сегун Елю Цзы, будучи в Токусиме по государственным делам, также совершил паломничество на берега Йосино, и, как рассказывают, видел на ее берегах священного буйвола. Прославленный Елю Цзы, собираясь с духом, осушил по своему обычаю трижды по три чарки крепкого сакэ и совсем уже собрался вкусить священной трапезы с кончика сяньбинского ножа, но вовремя вспомнил, что приличия не дозволяют протыкать еду ножом или палочками для еды, ибо это признак жадности и неумеренности.
Благочестивый Елю Цзы заплакал и сказал:
И остальные заплакали и удалились.
Оттого со временем все меньше и меньше паломников приходило туда, и место пришло в запустение.
3
Рассказывают также, что лишь мудрые старцы, посвятившие себя Суве, остались жить в этом священном месте. Старцы, поклявшись никогда не вкушать мяса, посвятили свои благочестивые раздумья совершенствованию различных способов ловли священной рыбы омонкуу, ценимой знатоками за сладкий вкус и способность увеличивать мужскую силу.
Иные, совершив горячие омовения и разгорячив тело пахучими распаренными листьями, бросались в бурные воды Йосино и, оголив свое естество, заманивали любопытных рыб быстрыми движениями, чтобы, ухватив завороженную рыбу проворными пальцами, выбросить ее на берег. Среди них особым почетом пользовался мудрец, подолгу сидевший в тихих заводях, служивших пристанищем рыбе, пока она не заплывала в поисках убежища к нему в те ворота, что обычно скрыты одеждой. Тогда, стремительно сжав мышцы, что достигается долгими упражнениями, старец ломал рыбе хребет и, восстав из воды, осторожно извлекал пойманную рыбу рукою. Однако старец этот однажды, по несчастливой случайности, поймал так колючепёрую рыбу Фуку, невесть как попавшую в воды Йосино, и после непродолжительной болезни ушёл к Желтому источнику.
Жил там и многомудрый старик по прозвищу Бала Чен, который острою палочкой извлекал из испражнений личинок весенней мухи и, смешивая их с отрубями и сладкой рисовой мукою, бросал эту смесь в стремительный поток и тем добился невиданных успехов в привлечении рыбы. Иной же, наполнив глиняные сосуды уксусом и вином, опускал затем в них пластины благородной меди и мягкого цинка, и, соединив сосуды драгоценной витою серебряной проволокой, опускал свободные концы проволоки в воду, так что исходящая от сосудов искрящая благодать заставляла рыбу подниматься к поверхности, где она и становилась легкой добычей.
Самые искушенные же, привязав к кончику пастушьего бича длиною в восемь кен крупное насекомое, в изобилии населяющее волосы отшельников, или пучок перьев священного петуха, хлестали затем бичом по водной глади, надеясь на известное любопытство омонкуу. Эти братья не искали легких путей, но верили, что долгие упражнения когда-нибудь приведут их к Совершенству.
Так говорили старцы:
И все поражались их уму и прозорливости, а многие плакали, потрясенные глубиною нежданно открывшихся им тайн.
4
Старейшим же среди отшельников был Кусё Мин, поселившийся на берегах Йосино раньше других и постигший нелегкое искусство ловли омонкуу при помощи мягкой губки и пучков мочала. Давным-давно Кусё Мин, размышляя о рыбе омонкуу, прозрел пытливым умом женскую ее суть, на что и указывает имя этой рыбы. Вооружась новым знанием и почтив ушедших предков предписанными ритуалами, взял он острейший крючок из лучшего ханьского железа и при помощи мягкой губки придал приманке особую форму, подобную суннскому иероглифу «янь», символизирующему побеждающее мужское начало, продолговатую на одном конце и снабженную свинцовыми шарами на другом. Затем, сплетя из собственных волос длинную прочную нить, прикрепил к ней приманку и бросил ее в омут, где вечерами резвилась рыба, но поначалу не добился успеха. Разорвав на себе одежды и вымазав лицо черною глиной в знак отчаянья и скорби, благородный отшельник постился семь раз по семи дней, отвергая даже подогретое сакэ, которым издавна принято укреплять силы молящихся, и тем привел себя в состояние просветления. Так он постиг, что мужскому началу не пристало находиться в покое, и принялся подергивать нить все резче и резче, пока не ощутил нетерпеливою рукою долгожданный момент соединения двух начал. Таким образом он выловил впоследствии множество омонкуу – и в самой Йосинто, и в ее притоках, и зимою, и жарким летом.
Благороднейший духом Кусё-мин не кичился своею мудростью и охотно делился секретами своего мастерства, оттого в братстве называли его Кусё-баба и весьма почитали.
Девяносто девять раз по девять свитков написал благонравный Кусё о ловле омонкуу зимой и летом, тридцать три раза по тридцать лубков с изображениями сцен охоты на омонкуу оставил он после себя, и братья благоговейно их хранили.
Однажды, сидя на берегу Йосинто с лицом, обращенным к горе Фудзи, Кусё-баба вдруг понял, что достиг Совершенства, и сказал:
С этими словами он поднялся на ноги и направил свои стопы в сторону северных земель, что лежат за грядою Спорных островов.
И все отшельники, слышавшие его последние слова, пали ниц и прослезились от умиления.
Говорят, что видели его потом и на берегах далекой северной реки Мусике-ва, и танцующим нечестивые танцы рыжеволосых островных дикарей, для которых, по свидетельству знающих людей, характерны резкие движения с неожиданной сменой направления. После след его затерялся, хоть и верят в братстве, что однажды он вернется, уже перерожденный.
5
Среди радостных историй, которые знали в древности и рассказывают до сих пор, есть рассказ о Линь Гуе из провинции Хитати, прозванного западными варварами Тру Линь Гуем или Истинным Линь Гуем. Несмотря на то, что он был всего лишь тодзё третьего ранга, вся жизнь его от начала до конца была светлой и беспечальной. Он был очень богат. В четырех направлениях он построил сорок тысяч складов, до краёв наполненных семью драгоценностями. Не одно, не два, а тысячи и тысячи разных сокровищ радовали его взор, у него было восемнадцать тысяч строений, слуг так много, что и не счесть, а женщин и служанок двести пятьдесят три. Однажды, в праздник обильного света, гуляя по причалу, он повстречал старца лет семидесяти-восьмидесяти, играющего на тобёси что-то мелодичное, навевающее мысли о грустном очаровании вещей. Линь Гуй не выдержал и продекламировал в восхищении:
Тогда старец отложил в сторону музыкальный инструмент и продекламировал в ответ:
Услышав эти строки, Линь Гуй расстрогался до слёз и понял, что эта встреча предопределение его прошлых жизней.
— Уж не житель ли ты острова Хорай, о сенсей? – со слезами на глазах сказал Линь Гуй, — ибо только небожители могут быть так искусны в стихосложении.
— Нет, я всего лишь скромный Йаутзек Тошарёк, идущий на Восток, — отвечал старец, — дабы постичь три сокровища и передать знания искусства Алкан-До, сочетающего в себе темп и позиционирование, достойному мужу с благородным сердцем.
— Слышал я о пути Алкан-До, — молвил Линь Гуй, — говорят даже сенсей Кусё-баба пытался его постичь, но это был не его путь.
Тогда старик склонил голову и произнес, показывая на Восток:
Линь Гуй посмотрел куда указывал старец, а когда обернулся – его уже не было. И он понял, что это был сам Мондзю.
6
Рассказывают, что после встречи со старцем Линь Гуй назначил управляющего из числа приближенных слуг и отправился на остров Сикоку, где в монастыре посвященному Суве, он стал постигать пути Алкан До, еженощно наблюдая за восходом луны из зарослей молодого бамбука, ибо только знающий путь небесных светил может постичь иллюзорность этого мира. Еше сказывают, что однажды наблюдая за тем, как крестьянские дети играют с котёнком с помощью нитки и обрывка гравюры Хокусая, Линь Гуй взял свой посох длиной один кэн и одним ударом верной катаны отрубил кусок длиной в одно сяку. Отрубив же кусок от своего посоха и подивившись точности, с которою был нанесен удар и войдя в состояние сатори, Линь Гуй скрылся в зарослях дикого укропа, говоря:
Там, в зарослях укропа, Линь Гуй в течение семи дней предавался благочестивым размышлениям, меняя позиционирование и темп, и в результате так ослабел, что едва мог стоять на ногах. Однажды вечером в последнюю декаду третьей луны он молча любовался цветами, зная, что они скоро опадут и размышлял о десяти добродетелях. Он мог бы сложить, как Нарихира: «Вздыхаю всегда по цветам, не успев ими насытиться вдосталь…», однако он этого не сделал, ибо недеяние часто угоднее Небесам чем нарочитая суета. В это время лисица с горы Кудыки заметила его и подумала: «Если бы красавиц тодзё и я родились людьми, наверное, мы бы встретились и полюбили друг друга. Из-за каких же деяний в прошлой жизни я родилась в таком обличии! За что мне такое несчастье!». И она обернулась девушкой.
И вот господин тодзё, подняв взор от цветов укропа, заметил девушку. Он смотрел на неё, не понимая: во сне это или на яву? Её красоту было невозможно описать, поистине она была как госпожа Ли во времена ханьского императора У-ди или как Ян Гуйфэй при императоре Сюань-цзуне. Одна обладала всеми тридцатью двумя отличительными признаками Будды. И тогда Линь Гуй подумал: «Если в этом году и месяце мне предстоит любовь, хорошо что я повстречался с такой красавицей».
— Связь супругов — не просто на две жизни, её причина в прежних рождениях. Мои чувства к тебе так глубоки, что их всю глубину невозможно высказать, — говорил Линь Гуй, не жалея слов, — если хочешь большой и чистой любви, приходи на сеновал как стемнеет.
Радости девушки не было предела, ведь она этого и сама хотела, но притворялась смущенной и не подавала вида, что согласна. Однако когда взошла луна они затеяли игру мандаринских уток. Наступила вторая половина ночи, храмовые колокола уж отзвонили рассвет, запели птицы, но они уже сладко спали. Ибо как сказал мудрец:
7
На утро праведный Линь Гуй проснулся с необъяснимой радостью на сердце. Он осмотрел зажатый в кулаке обрубок посоха и, завернув его в три слоя рисовой бумаги, бережно спрятал в складках своего кимоно. Спускаясь к берегу Иосино, он услышал громкие голоса и звуки недостойного спора. Неслышно подойдя к спорщикам, Линь Гуй с негодованием узрел троих праздно сидящих в тени цветущего бамбука молодых послушников. Эти ленивые юноши, вместо того чтобы охранять послеобеденный сон своих убеленных сединами учителей, тайно покинули их и, позабыв приличия, азартно предавались недостойной игре в эсугороку, ничего не замечая вокруг.
Линь Гуй огорчился при виде такой распущенности и произнес с укоризной:
Услышав эти слова и увидев суровое лицо Линь Гуя, лентяи упали ему в ноги и со слезами молили о прощении, обещая впредь беспрекословно слушаться его. Видя их искреннее раскаянье, Линь Гуй смягчился, ибо был благороден, великодушен сердцем и справедлив к низшим. Он велел им приблизиться и назвать свои имена.
Имя младшего послушника было Томакото Судзуки, другой же звался Ацсосимо Йозури, а самого рослый и крепкий на вид носил имя Ньюйу Хонда.Услыхав их имена, понял Линь Гуй, что эта встреча была также предопределена богами. И он велел им связать плот из бамбука, спустить его на воду и грести по очереди, ибо как говорили древние:
Спустившись к воде и связав плот, послушники заспорили, кому из них выпадет честь грести первому. Солнце уже поднялось высоко, но ни один не хотел уступить другому, превознося перед Линь Гуем свою силу и умение.
Слушая их, Линь Гуй молвил с улыбкой:
На что находчивый Судзуки ответил с подобающим почтением:
Линь Гуй, услышав сложенное Судзуки хайку, не смог сдержать смеха. Однако Йозури, поклонясь, возразил:
И вновь Линь Гуй рассмеялся, хлопая себя по щекам в знак одобрения и радуясь, что новые ученики его столь искусны в стихосложении. Обратясь к крепкоплечему Хонде, Линь Гуй молвил со смехом:
— Что же скажешь ты, сэйто?
— Я не столь силен в изящных искусствах, как мои товарищи, о шихан, — смиренно отвечал послушник, — однако и мне пришла в голову подобающая случаю народная мудрость:
Услышав это, Линь Гуй вновь возблагодарил одиннадцатиликую Каннон, пославших ему столь способных учеников в Эру конца закона и молвил:
— Иероглифы мискант и лесспедица похожи, однако жизнь цветов мисканта и леспедицы длится разное время. Персик из сада Сиванму цветет раз в три тысячи лет, а сакура каждый год, — и разрешил Хонде взять весла первому, предварительно начертав на них косую линию и иероглиф «оло», предвещающий удачу. Так и отплыли они.
8
Сказывают, что через некоторое время Хонда начал уставать от бессмысленного катания по водам реки Наро-Хэ, ученики же стали роптать, мешая медитировать господину тодзё. Наконец самый нетерпеливый из них Ацсосимо спросил с поклоном:
— Господин учитель, мы проехали уже более пяти ли, однако рыбы в лодке у нас до сих пор нет. Скажи нам, в чём наша ошибка, не нарушаем ли мы темпа и позиционирования?
— Да шли бы в жопу со своей рыбой, — ответил им не переставая медитировать Линь Гуй.
И Ацсосимо впервые испытал просветление.
© Сигизмунд Трах и Егор Наклоняев, 2002